— Прощай, матушка Москва! - сказал Сысой Павлович, садясь в карету на полозьях, где его спутник, какой-то англичанин, засунув руки в карманы пальто и надвинув на глаза круглую шляпу, сидел, прижавшись в угол. Зимний дилижанс покатился плавно, быстро. — Вот это дело другое, - подумал Сысой Павлович, которого спокойная езда стала уже убаюкивать.
Но в продолжение всей дороги, погода была ужасная. Приподняв огромный воротник медвежьей шубы, Сысой Павлович как будто утонул в нем, и молчал, проклиная мысленно несчастную свою поездку в Москву. Разговор с соседом не завязался бы и в прекрасную летнюю погоду. Англичанин съёжился от холода; но верно он привык к холоду по убеждению, что все в мире холодно, даже самое солнце, и что тепло зависит от наших понятий и воображений. При этих положениях, он, без сомнения, представлял себе мороз не хуже русского мужика, который, по колено в снегу, топочет ногами, похлопывает рукавицами и приговаривает: «Ну, как жарит!» Посматривая искоса на медвежью шубу, Англичанин, казалось, думал: странный человек! Для чего он воображает, что ему холодно? Этим русским медведям, во столько лет существования на морозе, кажется, можно бы было уже привыкнуть к нему!
Прочие спутники Сысоя Павловича также были вероятно иностранцы, или что-нибудь вроде иностранцев; потому что ни один из них по-русски не говорил, кроме похожего по объему и бороде на русского купца; да и тот, почесывая голову, поглаживая бороду и покрякивая, произносил на каком-то неизвестном языке: дэк тaуo? Но его удивительно как понимали все слуги в гостиницах: мигом являлся перед ним поднос с графинчиком и рюмкой, или с полной порцией чаю. Покрякивая, он пил то или другое, молча расплачивался и садился в дилижанс с каким-то немцем, который, сжавшись в самом углу кареты, ехал под прикрытием своего тучного спутника.
Трое томительных суток прошли. В семь часов вечера, дилижанс подъезжал к заставе. Из окон видны были уже по обе стороны огни на бесконечное пространство.
— Слава Тебе, Господи, вот почти дома! - сказал Сысой Павлович, и ему пришла охота побеседовать и разделить свое удовольствие со спутником.
— Вы едете в Петербург?
— Ого, Петербург, - проговорил Англичанин, кивая головой.
— Из Москвы?
— Моску, Моску.
— А в Москву-то откуда вы приехали?
— Ого!
— Вот Гвардейские-то триумфальные ворота, - продолжал Сысой Павлович, воображая, что каждый иностранец понимает все, что ему говорят по-русски, а только сам не умеет говорить.
Вскоре дилижанс приехал в контору. Вылез Сысой Павлович из кареты, толпа извозчиков сразу окружила его.
— Барин, не довезти ли куда? Прикажете подавать? Ась?
— Подавай, - сказал Дьяков, — только возьму чемодан.
— Извольте барин, извольте садиться, - крикнула снова толпа извозчиков.
Сысой Павлович сел на первые санки, извозчик положил чемодан перед собой, и, чмокнув, двинулся вперед, управляя лошадью, как будто через бруствер.
— Куда ехать? Ась?
— На Сенную.
— На Сенную? Эх ты!
— Подгоняй скорей! - повторял Сысой Павлович, торопясь добраться до дому, согреться, отдохнуть, распечь пьяницу Карпа, и рассказать свои приключения своему сослуживцу и другу, Дмитрию Ивановичу.
— Далеко, барин, легко ли, на Сенную! - отвечал извозчик, погоняя истомлённую лошаденку.
— Помилуй, куда ты меня везешь? - спросил Сысой Павлович, выглядывая из воротника шубы. — Чёрт знает, я сроду не бывал на этих улицах!
— Да уж будьте спокойны барин, представлю.
— Ну, скоро ли? Пошел скорей!
— Да вот уж и Смоленский рынок.
— Какой Смоленский рынок?
— А как же, вот это Смоленский рынок, а вот и Сенная. Куда тут ехать-то?
— Это Сенная? Что ты врешь!
— Сенная, барин.
— Совсем не туда завез меня! черт знает куда завез меня! Верно на Каменный остров!
— На Каменный мост? Эх барин! Если к Каменному мосту, так так бы вы и говорили!
— Черт! Я тебе говорю на Сенную!
— Да вот же Сенная. Какая ж еще Сенная? Разве на Рогожскую Сенную? Так так бы вы и говорили! Легко ли околесили мы! Ах ты, Господи! - сказал извозчик, останавливаясь.
— На Сенной, в Конный переулок, понимаешь, остолопина?
— Разве в Конную; а то какой тут Конный переулок!
— Я тебе говорю: на Сенную! - кричал Сысой Павлович.
— Нет уж, Бог вас, сударь, знает.
— Ну, что ж ты стал?
— Да куда ж ехать-то, барин?
— Дурак! Пошел на Проспект! Оттуда я сам найду дорогу!
— Нет уж, Бог вас знает, что кататься-то понапрасну, - сказал извозчик, не двигаясь с места, — сделайте милость отпустите меня, лошаденка истомилась.
— Ах, бестия! Мошенник, урод! Что ж, я сяду посереди улицы? Завез меня чёрт знает куда, на Петербургскую сторону и ехать не хочет!
— Где уж нам на Питерскую сторону, далеко; и на своей-то стороне дороги не знаем, целую ночь плутать!
— Что мне делать с этим ослом! - проговорил про себя Сысой Павлович, осматриваясь кругом, — чёрт знает куда меня завез!
— Да куда завезти-то, барин; сказали на Сенную, вот она Сенная.
— Врешь!
— Ну, как угодно, вы, Бог вас знает.
И извозчик слез с облучка и сложил чемодан на тротуар.
— Так ты поедешь? - прикрикнул грозно Сысой Павлович. — Поезжай на Проспект!
— Не знаю, барин, что вы говорите, - отвечал извозчик, приплясывая на морозе и похлопывая рукавицам.
— Ах мошенник, пьяница. Возьми чемодан и садись, или я тебя убью!
— За что: тот убьет, другой убьёт, про запас души-то нет.
— Постой же, каналья!
Сысой Павлович вышел из себя, выскочил из саней, бросился к извозчику; а извозчик от него, обежал на другую сторону саней, вскочил на облучок, перепоясал лошаденку вдоль кнутом, и поминай как звали.
— Ах разбойники! Что я буду теперь делать? - проговорил Сысой Павлович, смотря ему вслед, — что я буду делать, один, посреди улицы, с чемоданом, черт знает где! Это Сенная!
Послышался скрип саней. Отправлявшийся на ночлег ванька шел шажком, размахивая руками.
— Извозчик! - крикнул Сысой Павлович.
— Куда, барин?
— На Сенную.
Извозчик подошёл, молча, подивился на медвежью шубу и лежащий на тротуаре чемодан, проговорил про себя: эка! и побежал к лошадёнке, продолжавшей свой путь.
— Ну, что ты? Что возьмешь?
— С Сенной-то на Сенную? Ехать-то далеко, барин, пешком-то ближе; а нам пора ко дворам, - отвечал извозчик, сел на облучок и хлопнул по коню.
— Господи, Ты, Боже мой! Да что это такое со мной делается? — вскричал Сысой Павлович в отчаянии: — черти что ли надо мной забавляются? Ах, проклятый старый демон! Каково женил меня, а? Каково женил!
— Ехать, что ли, барин? - крикнул вдруг откуда ни возьмись, другой ванька.
Сысой Павлович вздрогнул.
— Что возьмешь? - проговорил он, дрожа уже и от холода и от страха.
— Да куда?
— На Сенную, в Конный переулок.
— Не знаю тута Конного переулка, - отвечал извозчик, подумав, — тута, барин, Конного переулка нет. Разве к Неопалимой Купине?
— С ума сошел, что ли, я? брежу, что ли? — во сне, что ли, мне это все мерещится? - проговорил про себя Сысой Павлович.
— Что, барин, садитесь, - сказал извозчик.
— Куда я поеду? это должно быть какое-нибудь предместье, и эти демоны не знают Петербурга. Не близко ли здесь Грязная улица… добраться хоть к Петру Васильевичу, - думал Сысой Павлович. — Грязную знаешь?
— Грязную? Стало быть, на Болоте? - подумал извозчик: — полтинничек.
— Ну, вези! Возьми мой чемодан, - сказал Сысой Павлович, садясь в сани; — да скорее вези!
Извозчик уложил чемодан в ноги, и помчался. Выехал на Пречистенку, с Пречистенки на Моховую, - своротил к Каменному мосту, и поднялся на него. Между тем тучи разогнало, яркий месяц осветил весь Кремль.
— Это что за мост! - спросил Сысой Павлович, глянув из воротника и невольно обратив взор налево, с изумлением. Озаренный Кремль на темной полосе мрака и туч казался необъятным и волшебным. Золотой гребень его, золотые купола и главы Соборов, горели фосфорическим, ярко мерцающим светом; зубчатые, белокаменные высокие стены и над ними Иван Великий и стрельчатые башни, точно как вылитые из серебра; и все это на вышине, под самым небом. И длинная полоса набережной, и вдали в полумрак громады за громадами зданий.
— Стой! - вскричал Сысой Павлович, пораженный до ужаса, — это что такое?
— Что, батюшка, что такое? - спросил и извозчик.
— Что это там?
— Где батюшка?
— Что это за здания? Куда ты меня привёз?
— Это Каменный мост, батюшка, - отвечал извозчик.
— Это какая же сторона Петербурга? Кронштадт, что ли?
— Замоскворечье, батюшка; до Болота тут уж не далеко.
— Как Замоскворечье? А это, спрашиваю я тебя, что? - повторил Сысой Павлович, указывая на Кремль.
— Какое место, батюшка? Там пойдет набережная, а вот, влево-то от Кремля, Неглинная.
— Господи, Боже мой, что он мне говорит! Да мы где?
— Да это Каменный мост, батюшка; вам на москворечье что ли ехать?
— Господи, Боже мой, это Москва? - проговорил Сысой Павлович, дрожа от изумления, — да это мне грезится! Это Москва?
Вид Каменного Моста в Москве с деревянным мостиком у Водовзводной башни. Начало 1800-хИ Сысой Павлович перекрестился. Извозчик также смотрел на него с изумлением, как на пьяного, или полоумного.
— Да вы не здешний, батюшка? Вам куда надо было ехать-то?
— Это не Петербург? - продолжал допрашивать Сысой Павлович, не веря ни глазам своим, ни тому, что он посреди улицы, зябнет на морозе и не знает что делать с собой.
— Что ж, батюшка, ехать что ль, или уже отпустите меня? — сказал извозчик.
— Постой! - крикнул Сысой Павлович, которого бросило уже в жар. — Фу! Да это не может быть! Господи, что это такое?
— Кто ж это вас, батюшка, привез вместо Питера-то сюда? - спросил извозчик с участием.
— Черт привез! - отвечал Сысой Павлович, не постигая сам, каким образом он попал, вместо Петербурга, опять в Москву.
— Вы, стало быть, Немец или Француз, - сказал извозчик, — сами не знали куда ехать; а наняли-то верно московского подводчика: вот он вас и привез в Москву; а деньги-то, собака, чай взял до Питера?
— Да, - проговорил Сысой Павлович, не слушая этого рассуждения, — где ж мне тут остановиться? Далеко ли гостиница Серапина?
— Царапина? Не знаю! Это верно в Охотном ряду! Шора! так, так, Шора знаю; извольте, свезу; только уж рублик серебром.
— Езжай, вези куда-нибудь, - сказал Сысой Павлович, продолжая в недоумении рассуждать сам с собою. — Каким же это образом… да нет, не может быть! Я выехал из Москвы… я это очень помню? Разве по ошибке записали не в Петербург, а в Москву? Да нет, Англичанин ехал со мною в Петербург же… стало быть и он в дураках! Это славно! и Сысой Павлович, у которого перепутались, мысли, забыв о своей беде, расхохотался на чужую. — Вот, я думаю, тоже покатался по чертовой трущобе, отыскивая Петербургскую сторону!
Извозчик привез Сысоя Павловича в гостиницу Лондон. Заняв номер, он считал себя счастливейшим человеком, пока пил чай, проголодавшись и прозябнув в тщетных поисках Конного переулка близ Сенной.
Обратите внимание: Ирония судьбы дерзких насекомых.
Утомившись от дороги, он даже заснул с безотчетным удовольствием в душе. Но на утро, проснувшись, он подумал о своём положении и пришел в отчаяние.— Если бы, по крайней мере, портфель с деньгами был со мной и письмо, - рассуждал он сам с собой, — я уж, во что ни стало, заказал бы платье и отправился, по крайней мере, в дом — узнал бы, что за невеста такая, а то вот, поди, тьфу! пьяница! Если бы, по крайней мере, я знал адрес, как бишь его?.. Коняев, кажется… написал бы к нему, что вот что со мной случилось. Да нет, неловко: еще подумали бы что я чёрт знает кто. Через такого мерзавца лишиться такого случая! Право, это все какое-то колдовство! Из Петербурга, кажется, я выехал как следует, приехал в Москву, остановился в гостинице Серапина… это все я помню. Потом разболелись страшно зубы. Э, постой-ка… верно этот бестия коновал давал мне опиум от зубов! Верно опиум, а известное дело, что такое опиум: от него помешаться можно! Неудивительно, что и у меня помутились мысли. Верно мне снилось, что будто я поехал в Петербург, что искал свою квартиру, что будто вижу Кремль. Господи! Что это за удивительная вещь чудилась! Высочайшая гора, а на ней великолепный какой-то замок с башнями, весь как кованый из золота и серебра; а солнце так и играет, так и играет на нем. Как наяву вижу, не расстался бы, ей Богу! Зубы однако, слава Богу, прошли…
Рассуждая сам с собой и удивляясь чудному действию опиума, Сысой Павлович открыл свой чемодан, разобрал, осмотрел вещи.
— Точно! Чёрт знает чего наклал в него, каналья! Ах, батюшки, в бумажнике только два рубля серебром! Куда это я девал деньги? Ах, Боже мой, да я послал их разменять! Эй, кто тут?
— Что прикажете? - спросил половой.
— Тебе я дал разменять пятьдесят рублей серебром: что ж ты, разменял?
— Мне? Никак нет-с, - отвечал человек.
— Как нет? А вчера? Да в самом деле тут был другой, где же тот такой смуглый?
— Не могу знать, кого вы посылали.
— Да постой! точно: я посылал разменять до получения лекарства, именно! Куда ж это я растратил деньги? ничего не помню! Совершенно ничего не помню, как дурак! Опиум отбил у меня память!
И Сысой Павлович, убедившись, что зубной лекарь прописал ему опиум, и что от опиума он был в бреду, задумался наконец, что ему делать без денег, и решился продать свои часы, как ни жалко было ему расстаться с такой необходимой аттестацией достоинства.
— Что будешь делать! - думал он, — надо как-нибудь добраться до дому! Вперед наука! Да я этого не подарю этому старому хрену, Ивану Карповичу - да ещё вот что: если хочет выиграть дело, так пусть-ко изволить выписать опекаемую-то свою в Петербург. Ей же все равно ехать в Петербург - до свадьбы или после свадьбы: я ведь жить в этой окаянной Москве не буду - я и смотреть на нее не хочу! Эка диковинка Кремль, да Сухарева башня.
Решив не оставаться ни одной минуты в Москве, Сысой Павлович поручил половому отыскать покупщика часов. Известное дело, что когда что-нибудь сбывается с рук по необходимости, за покупщиками это дело не станет. На дешево у всех глаза как-то особенно зарятся. Иной так бы вот всю вселенную и закупил. Да что ты с ней будешь делать? — Помилуй, братец, как не купить вселенную: свет-то солнечный я буду продавать, даром ни кому ни луча, да и воздух-то: кому угодно пользоваться воздухом - плати; а не то сиди дома. Видишь, все к даровому привыкли! Нет, мечта! Да и мало ли статей во вселенной, с которых можно получать огромный доход - надо знать только хозяйственную часть á fond!
За золотые часы, которые Сысою Павловичу подарил кто-то в знак памяти, он получил не более пятнадцати рублей серебром, как раз на место снаружи, и - раздосадованный снова за такую обиду, тотчас же записался в конторе дилижансов 6-го заведения и отправился в Петербург, с твердым зароком не произносить даже имени Москвы. Но, садясь на первой станции на свое место снаружи, изменил слову.
— Смотри ты, ямщик, - крикнул он, — езжай по дороге в Петербург, не повороти на Москву! И эту предосторожность он повторял на каждой станции; потому что, размышляя обо всем случившемся с ним, он не совсем утвердительно складывал вину на опиум; но полагал также, что может быть, во время метели, с какой-нибудь станции дилижанс поехал вместо Петербурга назад и воротился в Москву.
— Да такого греха сроду с нами не случалось! - говорили на его слова и ямщики и кондукторы.
— А каким же образом я ехал в Петербург, а очутился опять в Москве?
— Не знаем, - отвечали ямщики, качая головой; — а когда это было, в каком заведении вы ехали?
— Дня три тому назад; в 1-м заведении.
— Не знаем; такого греха у нас сроду не бывало.
— На последней станции к Петербургу, точно такая же беседа Дьякова с ямщиками, завязавшаяся вследствие обычного напоминания, чтобы не сбиться с дороги и не воротиться в Москву, была прервана проездом почтовой кареты с экстрой.
— Скорей лошадей! - крикнул кондуктор, в форменном сюртуке с петлицами, и с трубой в руках.
— Кондуктор! отвори, братец, мочи нет! Судороги в ногах я пройдусь, - сказал, высунувшись из кареты, писклявым голоском, какой-то пожилой человек, в шубе, в сюртуке на меху и бархатной поизношенной шапке.
— Это, братец, удивительная вещь, - продолжал он, вылезая из кареты, при помощи кондуктора, — удивительная вещь, как судорога сводит мне ногу! Нет, это Божеское наказание, батенька, ездить в ваших каретах! Если бы, по крайней мере, человек был со мной, я бы имел все удобства расположиться как мне угодно, да возможно ли за человека платить столько же, сколько за себя - двадцать пять рублей серебром!
— Чей это знакомый голос? - подумал Сысой Павлович, вылезая, в то же время из дилижанса, — да это Иван Карпович!
— Ба, ба, ба! - вскричал и старичок, узнав Сысоя Павловича. — Сергей Павлович! Как это, каким образом? А я думал вас застать в Москве? Обнимите, обнимите меня! Ну, что, сдержал я слово? Какова Маша? Слава Богу, слава Богу, я сердечно рад! Я получил от нее письмо — только что сажусь в карету, а мне и подают. Как она благодарит меня за вас! Ох, судорога! Пойдемте-ка, пойдёмте, я пройдусь. Такая досада, человека не взял с собой, а со мной ездит какая-то русская печка — и духота страшная и поворотиться нельзя! Ну, слава Богу, что дело ваше решилось и скоро и по сердцу — теперь, по крайней мере, я положусь на вас, как на свойственника.
— Иван Карпович, я вас не понимаю, - проговорил наконец Сысой Павлович, едва успевая, в своей медвежьей шубе, следовать за старичком, который разминая ноги, тащил его за руку. — Я вас не понимаю, с чем вы меня поздравляете?
— Как с чем, батенька? — Я полагаю, что уже это дело решенное. Вы понравились; разве вам не понравилась Маша? По крайней мере, она благодарила уже меня за доставляемое ей счастье.
— Вы, Иван Карпович, верно, шутите надо мной! - сказал с сердцем Дьяков.
— Вы никакого письма на счет меня не могли получить...
— Пожалуйте! Извольте садиться! - крикнул кондуктор почтовой кареты к старичку.
— Я не получал? Позвольте, оно, кажется, у меня в бумажнике. Это что такое значит?
— Извольте садиться! - повторил кондуктор.
— Сейчас, сейчас! Я вам покажу… это, стало быть…
— Пожалуйте! Ждать некогда!
— Сейчас, мой друг… Вы не верите? Где, тут оно?
— Не верю, Иван Карпович.
— Позвольте!
— Извольте садиться! я ждать не могу! - повторил еще раз кондуктор, садясь на свое место, — пошел!
Ямщик дернул лошадей.
— Постой! - вскричал старичок, бросаясь к карете.
— Я ждать не могу, я должен приехать в назначенное время; мы и так запоздали с вами в Петербург!
— Да это ни на что не похоже! - проговорил старичок, держа в руках развернутый бумажник, и влезая в карету.
— Пошел! - крикнул кондуктор, не дав ему поворотиться на месте и захлопнув карету.
Карета умчалась.
— Этот старый хрыч меня надувает! - подумал Сысой Павлович. — Оставил на мели. Что он мне рассказывал? Поздравлял с конченным делом! Получил насчет меня от Машеньки письмо, с ума что ли он сошел? Не понимаю! Да, право, я ничего не понимаю! Откуда взялся Иван Карпович — наговорил какую-то нелепицу. Право, мне это все мерещится! Это должно быть действие опиума, или меня сам леший обошёл!
В этом полном недоумении, Сысой Павлович не чувствовал, как сел в дилижанс, не догадался, что приехал в Петербург, и, выходя из кареты, спросил у кондуктора: — Смотри, брат, на ту ли станцию мы приехали? Не назад ли воротились?
Санкт-Петербург, Гороховая улица (1824)отсель: http://www.librapress.ru/2018/04/aleksandr-veltman-chudodej-ili-baloven-sudby.html
Больше интересных статей здесь: Забавное.
Источник статьи: Ирония Судьбы (Господи, Боже мой, это Москва? Это не Петербург?).